Почти полтора века спустя князь переяславский Владимир Мономах водил рати на половецкие становища, где 4 апреля 1103 года на реке Сутени (ныне Молочная в Запорожской области у Токмака) разгромил хана Алтунопу и «взяли тогда скот, и овец, и коней, и верблюдов, и вежи с добычей и с челядью, и захватили печенегов и торков с вежами». А уже у слияния Северского Донца и Сальницы под Шаруканью в марте 1111 года половцы были наголову разбиты княжескими дружинами, после чего их набеги на Русь прекратились. В «Повести временных лет» рассказывается об этом походе: «И на другой день, в среду, пошли к Сугрову и подожгли его, а в четверг пошли на Дон; в пятницу же, на другой день, 24 марта собрались половцы, построили полки свои и пошли в бой. Князья же наши возложили надежду свою на Бога и сказали: "Здесь нам смерть, да станем твердо"».
Еще через полвека в Дикое Поле двинул походом князь новгород-северский Игорь Святославич, желавший «испить шеломом Дону». До великой реки он с братом Владимиром не дошел, вступив в сражение с половцами хана Кончака на реке Каяле (историки до сих пор спорят о локации места баталии, предполагая и Донбасс, и Краснодарский край, и Ростовскую область — свои «каялы» есть везде).
В Ипатьевской летописи так говорится об этом печально знаменитом фиаско мая 1185 года: «И так в день святого воскресения низвел на нас господь гнев свой, вместо радости обрек нас на плач и вместо веселья — на горе на реке Каялы».
После монгольского погрома 1237-1246 годов Дикое Поле фактически обезлюдело, превратившись в ничейную землю. В мае 1253 года фламандский монах-францисканец Гильом де Рубрук, путешествующий в Орду по поручению французского короля Людовика Святого, писал: «И все время, как мы оставили упомянутую выше область Газарию, мы ехали на восток, имея с юга море, а к северу большую степь, которая в некоторых местах продолжается на 30 дневных переходов и в которой нет никакого леса, никакой горы и ни одного камня, а трава отличная. В ней прежде пасли свои стада Команы, именуемые Капчат; немцы же называют их Валанами, а область Валанией. Исидор же называет страну от реки Танаида до Меотидских болот и Данубия Аланией, и эта страна тянется в длину от Данубия до Танаида, который служит границей Азии и Европы, на двухмесячный путь быстрой езды, как ездят татары. Она вся заселена была Команами Капчат, равно как и дальше, от Танаида до Этилии; между этими реками существует 10 больших дневных переходов. К северу от этой области лежит Руссия, имеющая повсюду леса, она тянется от Польши и Венгрии до Танаида. Эта страна вся опустошена татарами и поныне ежедневно опустошается ими».
В то же время пустующие земли у речных перевозов на сакмах кое-где заселялись русичами, бежавшими из разоренных монгольским нашествием княжеств. Их нельзя было еще назвать в полной мере оседлым населением, так как частые набеги и ордынские «замятни» мешали селиться здесь на постоянной основе. Однако жизнь продолжалась, идти в бродники было выгодно, поэтому люди прибывали. Тарифы за услуги перевозчиков ими были согласованы с властями Орды, и, стало быть, обосновались русичи здесь вполне «легально».
Гильом де Рубрук уточняет: «Итак, мы с великим трудом странствовали от становища к становищу, так что не за много дней до праздника блаженной Марии Магдалины достигли большой реки Танаида, которая отделяет Азию от Европы, как река Египта Азию от Африки. В том месте, где мы пристали, Бату и Сартах приказали устроить на восточном берегу поселок (саsale) Русских, которые перевозят на лодках послов и купцов. Они сперва перевезли нас, а потом повозки, помещая одно колесо на одной барке, а другое на другой; они переезжали, привязывая барки друг к другу и так гребя. Там наш проводник поступил очень глупо. Именно он полагал, что они должны дать нам коней из поселка и отпустил на другом берегу животных, которых мы привезли с собою, чтобы те вернулись к своим хозяевам; а когда мы потребовали животных у жителей поселка, те ответили, что имеют льготу от Бату, а именно: они не обязаны ни к чему, как только перевозить едущих туда и обратно. Даже и от купцов они получают большую дань».
Казачий патруль
В конце 1380 года на реке Калке (Кальчик, приток Кальмиуса в нынешней ДНР) сразу после разгромной Куликовской битвы беклярбек Мамай потерпел повторное поражение уже от хана Золотой Орды Тохтамыша.
Битва малоизвестна в отечественной истории, куда известнее «первая битва на Калке» 1223 года, ознаменовавшая первое появление монголов на Руси. Но интересен другой ее аспект: территория «донбасского междуречья» в очередной раз была выбрана местом решающих сражений. Слишком важен был этот регион для контроля над военными и торговыми маршрутами. Слишком важны были «перевозы», важны были сакмы — ордынские тракты, по которым следовали торговые караваны, гонцы, почтари «ямской гоньбы», баскаки-мытари.
Крымские послы-киличеи следовали в Москву через Междуречье по Кальмиусской и Изюмской сакмам, Муравскому и Пахнутцеву шляхам. То есть на рубеже XV-XVI веков на ничейную землю жизнь постепенно возвращалась.
Впрочем, сухой путь был небезопасен: в Диком Поле, кроме бродников и «казаковавших» беглых, было достаточно разноплеменных разбойных шаек, живших исключительно грабежом.
К примеру, развал Ногайской Орды привел к появлению в Приазовье кочевников малых Едичкульской, Едисанской, Ембулацкой орд, враждовавших и с соседями, и между собой.
Это вызывало серьезнейшую тревогу у властей торговых генуэзских городов Крыма, генуэзско-венецианской торговой фактории Тана и татарского городка Азак улуса Джучи в устье Дона. Торговые агенты фактории не могли свободно разъезжать в Междуречье, а купцы — беспрепятственно водить караваны в любое время года (мореплавание из-за несовершенства судов носило сезонный характер).
И фактории, и сакмы, и перевозы, и почтовые «ямы» даже на ничейной земле необходимо было охранять, нести караульную, отчасти даже полицейскую службу. Этим и в Приазовье уже в конце ХV века занимались специальные люди, также называемые казаками. В войске Ивана III подразделения легкой конницы именовались разведчиками-казаками, которые в то же время выполняли функции княжеских гонцов к союзному крымскому хану Девлет-Гирею. Кроме того, именно комонные казаки, способные на равных противостоять верховым степнякам, несли пограничную службу в южных княжествах. О собственных порубежных казаках известно в Путивле, Курске, Рязани, Смоленске.
Донской историк Евграф Савельев в своей «Истории казачества» писал: «В 1471 г. турки с большими силами взяли древний оплот казачества — Азов; они застали в этом городе вольное товарищество, которое в русских актах слыло под именем «азовских казаков». Эти казаки представляли особое сословие города, отдельное от других военных людей. У них был свой выборный начальник, называемый «шубаш» и имевший власть и силу охранять права своего товарищества. Исполнители его распоряжений назывались урядниками. Что эти казаки были не татары, видно из показания самих турок и крымцев, делавших явное различие между ними и другими военными людьми Азова, называя последних нашими казаками, или нашими людьми, а также отличали «старых Азовских казаков» от ордынских, называя их волжскими татарами… Для охраны Азова турки оставили до 600 военных людей, которых русские послы также стали именовать казаками, так как они выполняли те же поручения, как и старые азовские казаки, т.е. провожали и встречали послов, охраняли купеческие караваны и проч.».
Иными словами, уже в ХV веке в Северном Причерноморье казачий промысел обрел схожие у различных народов и вполне конкретные задачи: охрана, оборона, караул, военный эскорт. Впрочем, ни о какой регулярной казачьей службе тогда еще не могло идти речи — запрос на казаков возникал спорадически, и после выполнения конкретных поручений те вполне могли искать себе новых заказчиков или просто раствориться на просторах Дикого Поля, став вольными казаками.
«Мы на Русь лиха не мыслим»
Вольные, неподконтрольные ни одному правителю ватаги на Донце и на Дону появились уже в начале XVI века. Если в 1521 году в наказе послу великого князя Василия III в Турции дьяку Третьяку Губину указывалось, что в Диком Поле не было серьезных поселений, то уже через четверть века крымских киличеев к астраханскому хану у Волго-Донской переволоки «пограбили» казаки атамана Мишки Черкашенина (из донецких черкас). А в 1549 году ногайский нурадин Юсуф, сын бия Мусы, жаловался великому князю Московскому Ивану IV: «Холопи твои, нехто Сары-Азман словет, на Дону в трех и в четырех местах города поделали… да наших послов… и людей стерегут да разбивают». На что получил ответ из Москвы: «На Дону живут разбойники без нашего ведома… Мы и прежде сего посылали истреблять их, но люди наши достать их не могут».
Воевода Путивля Михайло Троекуров докладывал, что на Донец и Дон уходили «в молодечество» люди из «разных украин», в том числе «твоих государевых».
Значительный же приток с южно-российских княжеств «в казаки» произошел с 1565 года, когда в Московском государстве была введена опричнина, и царь Иван Грозный развязал настоящий террор против своих бояр. Каждый же боярин традиционно имел собственную вооруженную дружину — «детей боярских». После гибели хозяина (зачастую с «чадью и домочадцами») у дружинников под угрозой опричной расправы не оставалось другого выбора, как бежать в Дикое Поле, в вольные казаки.
Они-то и добавили «благородства» ранним разбойным ватагам, из них выходили «нарочитые», «значные» казаки, гордившиеся своим происхождением из детей боярских. Первый герб донских казаков был всадником на белом коне на черном поле — цвет траура, отречения от прежней жизни.
Историк Андрей Венков подчеркивает: «Казаки говорили: «Мы люди несчастные, но люди благородные. Нам потная работа не в обычай». Для них более присуща жизнь походная, кочевая. До конца XVIII века на Дону запрещалось казакам пахать землю. Здесь сложилось военное сословие. Именно казаками заселяются пограничные необжитые земли. При описании таких поселенцев русские власти дают им характеристику как людей «…нетяглых и неписьменных, добрых и неябедников, не воров и не разбойников, которые из городов и волостей выбиты».
Интересный показатель: генезис донского казачества издревле происходил по типу плавильного полиэтнического многоконфессионального котла, где «сваривались» в однородную массу многие народы. Но наиболее смешанный состав первых казачьих поселений был не на Дону, а именно на Северском Донце. Сюда стекались и беглые из Крыма, из Дикого Поля, из русских княжеств, из запорожцев, из казаков Слобожанщины — жителей засечных черт, строительство которых развернулось в Московском государстве при Иване Грозном.
Как раз первое известное в истории письмо царя Ивана Грозного донскому казачеству адресовалось именно на Донец. 13 января 1570 года царь, отправляя своего посланника боярина Ивана Новосильцева со специальной миссией к султану Оттоманской Порты Селиму II, вручил ему грамоту, адресованную «...на Донец Северский, атаманом казатцким и казаком всем безотмены».
Грамота адресована не холопам, а вольной и внушительной воинской силе, которую предполагалось привлечь на свою сторону: «Послали есмя для своего дела в Азов Ивана Петровича Новосельцева и где учнет Вас (казаков) для нашего дела посылати или по вестем для береженья, на кои места велит вам с собою идти, и вы бы Ивана во всех наших делах слушали безо всякого ослушания, тем бы есте нам послужили, а мы вас за вашу за вашу службу жаловати хотим».
Со своей стороны, донецкое и донское казачество цену себе знало. Имели возможность торговаться с Москвой за свою независимость: «Мы на Русь лиха не мыслим. Царствуй белый царь в кременной Москве, а мы, казаки, на Тихом Дону».
Вплоть до времен Петра Великого казачество Междуречья не считало себя ничем не связанным с Москвой, кроме союзнических отношений, подпитываемых ежегодными посылками казакам оружейного зелья, пуль, сукна, зерна и т.п.
Подьячий Посольского приказа Григорий Котошихин в своем сочинении «О России в царствование Алексея Михайловича» писал: «И тех донских казаков з дону емлют для промыслу воинскаго, посылать в подъезды, подсматривать и неприятельские сторожи скрадывать; и дается им жалованье, что и другим козаком. А будет их, казаков, на Дону с 20 000 человек, учинены для оберегания понизовых городов от приходу турских, и татарских, и нагайских людей, и калмыков. А люди они породою москвичи и иных городов, и новокрещеные татаровя, и запорожские казаки, и поляки, и ляхи, и многие из них московских бояр, и торговые люди, и крестьяне, которые приговорены были х казни в разбойных, и в татиных, и в ыных делах, и покрадчи и пограбя бояр своих, уходят на Дон; и быв на Дону хотя одну неделю или месяц, а лучитца им с чем нибудь приехать к Москве, и до них вперед дела никакова ни в чем не бывает никому, что кто ни своровал, потому что Доном от всяких бед освобождаютца. И дана им на Дону жить воля своя, и началных людей меж себя атаманов и иных избирают, и судятца во всяких делах по своей воле, а не по царскому указу».
Однако ужесточение позиции Москвы по вопросу соблюдения мирных обязательств по отношению к Турции, Крыму и Персии фактически лишало возможности казачеству совершать морские походы «за зипунами». С одной стороны, это вызвало острое недовольство в казачьей среде, вылившееся в восстания Василия Уса, Степана Разина, Кондратия Булавина. С другой, превратило бывших союзников (запорожское, слобожанское и донское казачество) в соперников, конкурирующих уже за экономические выгоды Междуречья. К примеру, за Бахмутские соляные рудники, ставшие своеобразной «нефтью» XVII века. Вот тогда географическое положение Дикого Поля стало особенно ценным.
Проект подготовлен при поддержке АНО «Агентство развития гражданских инициатив Ростовской области».
